Хоррор рассказ
Ночь черной рясой ложится на спящий город. Я знаю, кто сейчас начинает охоту.
Снова на развилке выбираю поворот с указателем «саморазрушение». Раньше было чувство собственного достоинства, были амбиции. Сейчас плевать: хотите — вытирайте об меня ноги, не жалко. Могу подползти ближе, чтобы вам не вставать. Моя жизнь — хлам. Я выкуриваю три сигареты в день, выжигаю руки порошком, драя полы, и каждый, мать его, раз, открываю дверь Стасу.
— Я спросил у консьержа, где живет самая красивая девушка на земле, но ошибся и зашел к тебе.
Кончики пальцев печет возмущение, но я впускаю мужчину внутрь.
— Курочка, ты что, не рада нас видеть?
Стас замечает мое безразличие — смотрит колко, держит взглядом за горло. Я поднимаю глаза на мужчину. Не знаю, почему до сих пор терплю его.
Вру, знаю.
Потому что, как наивная баба, думаю, что могу его спасти. Вернуть к прежней жизни, несмотря на разрушающие сознание вещи, которые он со мной, с нами творил. И вроде Стас не против.
Проблема в том, что я не знаю, когда со мной разговаривает именно он.
У Стаса Старицкого низкий, бархатный голос, прокуренные пальцы и репутация опасного парня тянется из глубокого прошлого. Он сломанный, неправильный, только теперь сеансом у психолога не обойдешься — полгода назад Стас вышел на новый уровень.
— Ты, сука, не рада, я спрашиваю?
Стас не любит, когда ему не отвечают — тогда слово берет Аббадон. Безобразная пасть с длинными, белыми клыками проглатывает человеческую голову, кровожадно улыбается. Тело мужчины поглощает темная, густая дымка, превращая моего парня в демоническое существо, царапающего острыми волчьими ушами потолок. Ладони покрываются сизыми волдырями, пальцы вытягиваются в полуметровые палочки-тростинки с когтями, ноги у ступней усыхают, трансформируясь в нечто, похожее на деформированные копыта. Грузный, большой корпус, держится разве что на святом духе.
Он наклоняется ко мне: белые глазницы без зрачков должны внушать страх и трепет, но на меня это уже не действует. Насмотрелась достаточно — Аббадон услужливо показал самое страшное.
Старицкий — дикий. Старицкий — грубый. Я — сломанная. Это видно невооруженным взглядом. У меня нутро в стеклянную крошку и показушное грубое превосходство щитом ото всех проблем. Я скалюсь, прожигаю взглядом, и это именно то, что Аббадону не нравится.
Он рычит, хватает меня трупчатыми пальцами за предплечье, швыряет в стену. Больно — это он умеет. Несколько секунд сложно дышать, грудину сдавливают тисками. Колет в правом боку — надеюсь, нет перелома ребер и пневмоторакса. Хотя, кому я вру — я уже ни на что не надеюсь.
Аббадон подходит ближе, возвышается скалой. Не хочется бежать, сопротивляться — я устала.
— Доигралась, курочка.
Его голос напоминает шум на стройке — сложно разобрать слова, сказанные хриплым басом, но я поднатаскалась.
Аббадон цапает лапой поперек туловища, тащит в сторону спальни — не знаю, почему он продолжает иметь меня по понедельникам, средам и пятницам строго после обеда. В Стаса я была влюблена, к Аббадону испытываю первородную ненависть. В уравнении минус на плюс дал безразличие.
Как только меня бросают на кровать, Стас принимает человеческий облик: в этот момент я снова теряюсь. Диссонанс первобытного ужаса и родного лица расшатывает рассудок. Потому что на контрасте я начинаю к ним привыкать.
В легких воздух плавится, крошит гортань, позвоночник трется о свинцовые внутренности. Стас кусает меня в ключицу. Медленно, наслаждаясь прерывистым от паники дыханием, задирает ткань платья выше, ведя пальцами по сухому белью.
— Ты такая холодная сука, это даже заводит.
Стас совершает поступательные фрикции в течение пятнадцати минут. Кожа на стенках влагалища натирается и печет, у меня есть заживляющая мазь в шкафчике. Больше удивляет, что у демонического существа нет гордости, раз он регулярно трахает такое бревно.
Я остро ощущаю всю прелесть емкого слова «крах». Хочется застыть в пространстве и оттаять через пару-тройку месяцев.
Тихо вздыхаю, закатываю глаза — Старицкий сегодня в ударе. На несколько секунд напрягаюсь, сжимаю мышцы вокруг его члена плотным кольцом: мужчина мерзко стонет и заваливается рядом на кровать — почему я раньше до этого не додумалась? Столько времени сэкономила бы.
— Курочка моя, ты прелесть.
Он улыбается, вытирает пот со лба, этой же рукой гладит меня по щеке. Я брезгливо морщусь, не отрывая взгляда от потолка. Не могу смотреть в родные зеленые глаза: вместо них вижу окровавленную пасть с ошметками кожи и мышц на зубах. Вижу его перемазанного кровью моей подруги и то, как к моим ногам упало разорванное платье. Аббадон не разменивался на прелюдии.
Тот вечер стер всю предыдущую жизнь. Смесь родного человека и монстра перекрыла дыхательные пути, сжав цепкими пальцами шею; смрад гнилого дыхания забивал нос, когда он пытался подобрать мне прозвище, облизывая шершавым языком щеку: «мясо, мясная дырка, тушка, все не то. О, будешь курочкой. Такая же аппетитная и тупая, раз не ушла сразу, как я дал тебе затрещину».
Как по пощечине во время ссоры три часа назад я должна была понять, что мой парень стал одержимым вселившимся в его тело демоном?
Помню, как Аббадон оцарапал клыками плечо, спустился ниже, касаясь кожи наподобие поцелуев; помню, как разрезал кожу бедра и затолкал мне в глотку палец, покрытый моей кровью вперемешку с кровью подруги. Помню, как от страха и ужаса не могла даже заплакать, а ему нравилось: «такая покорная ты у меня, курочка, просто подарок».
Еще помню боль. Помню, как она забиралась под кожу, брала свое начало внизу живота. Ног я уже не чувствовала. Помню, как монстр передернул плечами, стряхивая демонический образ, как собака воду с шерсти после купания, и превратился в мужчину. Но от этого не стал менее пугающим: его глаза переливались синевой и бешенством, а руки сжимали горло, будто тиски.
Такие вещи меняют тебя. Неделю назад ты копишь деньги на дизайнерские курсы, дышишь и горишь своей целью; учишься, проводишь выходные с подругой, умиляешься сообщениям от парня и в тайне радуешься зависти знакомых. Он же Стас Старицкий — бизнесмен, байкер и просто мечта любой женщины. А достался тебе.
Но события одного вечера перечеркивают все — теперь ты только тень себя прежней. Отдаешься мужику, искалечившему твою жизнь, по понедельникам, средам и пятницам после обеда и не находишь сил даже на то, чтобы вскрыть вены. Не хватает отчаяния и злости — ничего нет. Только абсолютное безразличие ко всему и плотные темные шторы на окнах завтрашнего дня.
Первое время мы даже разговаривали: проблески прежнего Стаса превращались в слезные мольбы о прощении и рассказы о том, как поездка в Урал превратилась в бурю. А проснулся, заваленный песком, Старицкий, уже с голосом в голове. Потом разговоры прекратились: я видела, как в Стасе остается все меньше человечности.
Не знаю, сколько это продолжается. Судя по снегу за окном — полгода. Потому что тот вечер был душным и теплым. Потому что запах расчлененного тела подруги не растворялся в морозном воздухе, а забивал плотным рвотным комом ноздри и горло.
В этом есть только один плюс: в игре «у кого был самый необычный секс», я бы взяла все призовые места. Потому что смотреть пустым взглядом на разорванные мышцы в луже крови на асфальте, которые остались от близкого человека, вытирая онемевшими руками сперму с живота — достаточно необычно, кажется.
Это было самое поганое, отвратительное и убивающее ощущение на свете. Было омерзительно плохо.
Но теперь уже все равно.
Лектор смотрит на меня с брезгливостью и опаской. Вид у меня наверняка потерянный и горький — к такой даже не знаешь, как подступиться: расколотой душе объятия не помогут, ровно как и разговоры с теми, кто не чувствует тоже самое. И никто из них не понимает, что за душой у меня нечто большее, чем смерть подруги. Стас успел надорвать слишком много в моем сердце, чтобы одна скорбь могла это залечить.
У преподавателя монотонный, скрипучий голос и неизменный галстук бабочка — я часто представляю, как затягиваю ее на шее лектора и ломаю от натяжения позвоночник.
В последнее время часто задаюсь вопросом: смогла бы я убить человека? Аббадон говорит, могла бы. Он как-то пришел, как всегда, после обеда — кажется, это была среда. На подбородке мужчины я заметила запекшиеся разводы крови и облизала большой палец, стирая их с кожи Стаса. Действовала механически, глядя сквозь него. Не осознавала, что происходит. Но после этого Стас начал смотреть на меня с интересом.
— Ты способна на большее, курочка.
Он подходит сзади, опускает подбородок мне на плечо, смотрит в глаза сквозь отражение в зеркале — я накидываю на плечи кофту и собираюсь на лекцию, но Аббадона это не волнует.
— Я верю в тебя.
В его глазах отражаются ужасы, пережитые мной по его вине, но меня это больше не пугает. Ничего не изменишь: Соню не собрать по кусочкам и не вернуть к жизни, а Стаса не выкинуть из квартиры. Попытки брыкаться по началу заканчивались сломанными руками и ребрами — что я могла против демона? Ничего. Поэтому все так, как должно быть.
Мужчина не прерывает зрительного контакта, медленно проводит пальцами вдоль позвоночника — меня пробивает мелкая дрожь. Он мне противен, но из-за гноящейся ностальгии я не мешаю оболочке Старицкого гладить меня по спине.
Стас елозит небритым подбородком по моей шее, невесомо целует в щеку — я ничего не чувствую. Но знаю, что ощущала бы, будь мне не плевать.
Трепет. Я ощущала бы трепет.
Мужчина растягивает время: хочет, чтобы я пропустила занятия и осталась с ним. И я остаюсь.
Старицкий перехватывает меня поперек туловища, швыряет на кровать и вгрызается поцелуем в шею. Хрипло смеется, когда слышит сдавленный стон — кажется, монстр размыл границы не только в сознании Стаса, но и в моем. Мне противно, мерзко и гадко, но… интересно. Что будет, если я перестану страдать?
Этот раз отличается от других: он мнет мою грудь, что-то выделывает языком на коже бедер и целует в шею, пытаясь возбудить. В итоге проталкивается на сухую, повторяя сценарий предыдущих встреч, но делает успехи.
А я думаю только об одном: смогла бы я убить человека?
Поэтому пятую лекцию подряд представляю, как могла бы умертвить Матвея Степановича: вогнать ручку в шею? Распороть бедренную артерию? Вытолкнуть из окна?
Мне было позволено узнать ответ на свой вопрос: в тот понедельник Стас пришел не один — таща за волосы, он втянул в квартиру полную таджичку. Приказал принести тесак. От голода путались мысли — я не сопоставила факты.
Стас благодарно улыбнулся, принимая из моих рук нож, тут же полоснул им женщину по животу. Заставил наблюдать, как вываливается из брюшины кишечник, желудок и другие органы, больше похожие на надутые воздушные шары.
Я не кричала, не звала на помощь: стояла и смотрела на льющуюся из раны брюнетки кровь, слушала отчаянные вопли и дышала железистым запахом. Он был своеобразным и тягучим, как запах бензина или кислый привкус на языке, когда облизываешь батарейку. Стас улыбнулся, подал мне руку.
Раньше мне нравилось, как меня обнимал Стас. Но Стаса рядом со мной больше не было. В тот понедельник его руки были покрыты кровью и приглашали меня присоединиться.
Я рухнула на колени рядом с мужчиной, с плеском пачкая джинсу в вязкой луже и, повинуясь секундному порыву, впилась в губы Стаса своими.
Поцелуй вышел горьким, опустошающим, бескомпромиссным: Стас сжимал в руках мое тело до хруста позвонков, кусал за нижнюю губу, чтобы не расслаблялась. Было так приятно перейти черту, упасть за грань разумного: было приятно перестать быть жертвой и стать палачом. В тот момент я забыла о Соне и том, что неделю не могла ходить после зверского изнасилования в день нашей встречи с Аббадоном; забыла о том, что моя жизнь хлам и просто целовала Стаса.
Старицкий улыбнулся сквозь поцелуй, отстранился, потянул на себя — через мгновение я оказалась прижата спиной к его груди. Он вложил нож в мою руку, заставляя посмотреть на скулящую от шока женщину.
— Посмотри, разве это не прекрасно?
Я расплылась в безумной улыбке. Рассмеялась от того, в какой абсурд превратилось мое существование. Тут же разревелась, понимая ужас ситуации, но не переставала смеяться. Краем сознания понимала, что тронулась умом и уже никогда не буду прежней, но помогло одно — мне было плевать.
— Ты можешь также.
Меня не нужно было уговаривать: еще ничего не совершив, я уже это сделала — убила человека. Себя и эту женщину.
Я наклонилась над дергающейся в конвульсиях таджичкой и медленно, стараясь провести ровную линию, разрезала ей горло «от уха до уха». Из ее глотки мгновенно хлынуло большое количество крови, а я не двигалась с места, смотря на это, как завороженная. Стас позади меня рассмеялся.
— Какая ты способная, курочка.
Он окунул руку в лужу крови, в которой мы сидели, провел пальцами по моим губам. Я жадно облизнулась, глотая соленую слюну, повернулась к мужчине. Он был прекрасен: горящие безумством глаза смотрели на меня в восхищении, губы расплылись в радостной улыбке.
Отчаянная жажда одобрения, недополученная в детстве, выстрелила безумством в висок в самый неподходящий момент. Он снова улыбался. Смотрел на меня с теплотой, как раньше — моему истерзанному болью сердцу этого было достаточно.
У Старицкого взгляд был диким — резал напополам, вспарывал кожу, превращая кости в мелкие ошмётки остротой радужки; сухостью пальцев пересчитывал спинные позвонки, царапая поясницу. Стас смотрел испытующе, заглядывал в душу, заставляя сердце быстрее качать кровь по венам.
Все слилось в сплошную горячую массу перед глазами, когда Старицкий вошел в меня.
Это было точкой невозврата. Потому что смерть Сони оказалась напрасной, потому что я предала все, во что верила. Сейчас это ощущалось иначе — дороги назад не было. Меня хватило лишь на полгода, какая жалость.
Медленно, смотря в глаза Стасу, я спихнула его с себя, ногой перемахнула через его бедра и наклонилась, покусывая шею. Коснулась грудью торса и села сверху, не прерывая зрительного контакта.
Стас смотрел на мое тело, когда я медленно двигалась на нем, проходилась руками по его полуоткрытым губам, ключицам, груди, вела ногтями по прессу вниз, прикрывая в блаженстве глаза.
Старицкий долго не выдержал, с рыком перевернул меня на спину и резко вошел, от чего я дернулась и обмякла в его руках. В моих глазах горел вызов, безумие и невиданная грешность: я выгнулась в пояснице, Стас начал двигаться быстрее, вдалбливая мою арматуру ребер в рассохшийся паркет.
Электрические импульсы проходили по телу с каждым толчком, расходились волнами по организму. Я схватила мужчину за волосы на затылке и потянула к себе: смотрела в глаза, выдыхая жар в щеку.
Наблюдала за напряженными, перекатывающимися под кожей мышцами, вела бедрами, усиливая внутреннее давление.
Время не ощущалось: прошло сорок минут, или одиннадцать часов — сознание будоражила только горячая кожа, враг по ту сторону сознания и хриплые стоны.
Стас кончил на пол и завалился рядом, тяжело дыша. Вязкая белая жидкость смешалась с кровью мертвой женщины на паркете.
У меня мысли путались, ускользали.
Мне надоело быть жертвой и я нашла выход — заново влюбилась. Честно, искренне, предала свои принципы и решила не бороться, а встать с ним плечом к плечу.
Негромкие стоны сердца сначала превратились в отчаянный вой, но затем стихли. Я думала, больно больше не будет. Но Старицкий снова вышел на новый уровень — сломав во мне все, что можно, он взялся за повторную процедуру.
Стас разбил мне сердце. Пришел в среду после обеда и с порога заявил:
— Это наша последняя встреча, курочка.
Я заплакала впервые за четыре месяца: умоляла остаться и не бросать меня, но он не слушал. Смотрел пустым взглядом и только отбрасывал мои руки, цепляющиеся за него, как за спасательный круг. Он сломал меня, искалечил, бросил за черту и теперь уходит. Все мужчины такие, но у меня другой случай. Меня бросили.
Они оба.
Я всхлипнула, зло вытерла слезы с щек: гниющая под кожей тоска успокаивала — он еще вернется.
***
— Станислав Старицкий, — прокашлялся мужчина.
Женщина в окошке регистрации сглотнула, посмотрела с сочувствием — все знали о случившемся.
Стас расписался в бланке. У входа в кабинет незнакомый мужчина в строгом костюме сухо улыбнулся, протягивая руку.
— Андрей Иванов. Новый лечащий врач.
Старицкий безразлично кивнул, зашел за мужчиной в кабинет, сел в кресло.
— Станислав, я перейду сразу к сути, — начал он без прелюдий. Утешения казались бы неуместными. Стас кивнул. — Эгоцентризм, дистанцированность, отчужденность…
— У моей девушки параноидальная шизофрения, я в курсе, — сухо перебил Старицкий.
— Да, конечно, — осекся доктор. — Ее осудили за убийство первой степени и признали невменяемой — не хочу пересказывать вам давно известные факты, но хочу кое-что прояснить, Станислав, — проницательно посмотрел на мужчину доктор. Стас кивнул.
— Она толкнула подругу в турбину самолета и пыталась напасть на вас, — снова кивок, — дело в том, что случился еще один срыв — она напала на медсестру, перерезала ей горло отломанным от перил прутом и задушила Матвея Степановича, ее лечащего врача, галстуком бабочкой. Поэтому я здесь. Знаю, это немыслимо, но она последние полгода вела себя спокойно, поэтому ей разрешалось ходить в класс рисования и даже брать на себя небольшие поручения вроде уборки коридоров. Но мы поняли, что она не осознает происходящее и живет в выдуманном мире.
Стас сжал плотнее челюсти, опуская взгляд на руки.
— Мне сообщили про медсестру еще утром, мне очень жаль. И на счет врача тоже.
— Конечно, — вздохнул доктор, — но дело в том, что мы думаем, так как здесь она была изолирована от внешней информации, а все равно произошло то, что произошло…
Стас поднял удивленный взгляд на Иванова.
— Вы хотите сказать?..
— Мы думаем, что ваше общение так на нее влияет по какой-то причине, — закончил за Старицкого доктор, — и вам пока стоит прекратить посещения.
Стас кивнул.
— Можно мне с ней увидеться в последний раз? — вымученно выдохнул он.
— Конечно, — поджал губы доктор. Представить сложно, что сейчас переживал Старицкий — пережить такой ужас и видеть в своей возлюбленной безумного монстра врагу не пожелаешь. — Медсестра вас проводит. И, Станислав, — бросил вдогонку мужчина, — она постоянно повторяет одно и то же имя — «Аббадон». Вы что-нибудь знаете об этом?
— Так звали нашего пса, — глухо отозвался Стас. — Она задушила его тем же вечером.
Ему дали наедине с ней три минуты.
Она лежала, привязанная к кровати, похожая на тень себя прежней: волосы выцвели, щеки впали, глаза смотрели в пустоту, не замечая его присутствия.
— Привет, курочка, — натянул улыбку Стас, — я спросил, где находится самая красивая девушка на земле и мне показали на твою палату, — грустно хмыкнул он.
— Я рад тебя видеть несмотря на то, что можно это делать только три раза в неделю после обеда, — отчаянно глотал воздух Старицкий. Взгляд скользил по перилам кушетки, обездвиживающим ремням, бездушным камерам. Наедине они могли быть только косвенно.
— Мне жаль, что так вышло. Я до последнего верил в тебя, курочка. Помнишь, я тебя так называл? Потому что ты была аппетитной и… — Стас осекся. — Это наша последняя встреча, курочка. Но я еще вернусь, обещаю.
Старицкий встал, быстрым шагом подошел к двери. Остановился, стоя к девушке спиной. Не видел ее взгляда, не видел одиноко стекающей по щеке слезы.
Стас взял себя в руки, сдерживая ухмылку.
Закрыл за собой дверь.
Когда Старицкий вышел из больницы, стало легче дышать. Особенно напрягали сочувствующие взгляды.
— По десятибалльной шкале, — мурлыкнул голос Аббадона в черепной коробке, — насколько наивными могут быть люди, если правильно подать историю?
Стас усмехнулся.
— Десять из десяти, дружище. Десять из десяти.
